— Отнюдь. Музыка играет у него в голове — этого достаточно. Да и не так много ему осталось.

— Довольствие больше не выдают,— сказал Каттерсон.

— Знаю.

— Там... уже едят друг друга. Вчера на моих глазах убили женщину — зарезали, будто овцу.

Норт покачал головой, пропуская между пальцев спутанную прядь седых волос.

— Так скоро. Думал, они продержатся дольше.

— Люди голодают, Хэл.

— Голодают? Конечно. Ты тоже голодаешь. Через день-два кончатся запасы, и мне самому будет нечего есть. Только чтобы дойти до каннибализма, голода недостаточно. Эти люди отказались от последней искорки человеческого в себе. Опускались понемногу, ступенька за ступенькой, и теперь — все.

Ниже некуда. Рано или поздно очередь дойдет до вас — и до меня. Выйдем на улицу и начнем охотиться. Ради мяса.

— Хэл!..

— Не смотри на меня так, Пол,— грустно улыбнулся Норт.— Подождем пару дней. Есть еще несъеденная обувь, кожаные переплеты. Их не хватит надолго. Меня тошнит от самой мысли, но это неизбежно. Общество приговорено: последние запреты теряют силу. Может, мы упрямее других, а может, просто привередливее. Но и до нас дойдет очередь.

— Я так не думаю.— Каттерсон встал.

— Садитесь. Вы устали. По правде говоря, от вас тоже один скелет остался. Мой могучий друг Каттерсон! Где он сейчас? Где его мускулы? — Норт протянул руку, чтобы пощупать бицепс.— Кожа да кости, уже сейчас. Вы сгораете, как свечка, Пол. Огонек скоро погаснет, и вы сдадитесь. Как и остальные.

— Может, вы и правы, Хэл. Когда во мне не останется жизни, когда я достаточно проголодаюсь и перестану быть человеком — выйду на охоту, как остальные. Но пока... пока буду держаться. Так долго, как только смогу.

Снова присев на кровать, Каттерсон аккуратно перевернул страницу «Божественной комедии».

Хенрикс вернулся на следующий день, осунувшийся и с нездоровым блеском в глазах. Сказав, что время еще не созрело для Эсхила, выбрал вместо греческих трагедий тоненькую книжку стихов Эзры Паунда. Норт заставил его немного поесть; музыкант принял еду с благодарностью, но без стеснения; уходя, бросил странный взгляд на Катгерсона.

За Хенриксом приходили другие: Комар, Голдман, Де Мец — все, как и хозяин, застали те давние времена, когда бесконечной войны еще не было. В глазах тощих скелетов по-прежнему горел неугасимый огонь жажды знания. Каждому из них Норт представлял Каттерсона; живые скелеты бросали рассеянный взгляд на некогда могучую фигуру солдата и обращались к книжным полкам.

Через некоторое время гости перестали приходить. Каттерсон часами смотрел в окно; улицы так и оставались пустыми. С тех пор как пришел последний конвой с продовольствием из оазиса Трентон, прошло четыре дня.

На следующее утро пошел снег и не прекращался до вечера. Когда настало время ужина, Норт подтащил кресло к буфету; балансируя на подлокотниках, обшарил верхнюю полку.

— Даже матушка Хаббард [2] жила лучше меня. У нее по крайней мере была собака.

— Чего? — не понял Катгерсон.

— Это из детства. Проще говоря, есть больше нечего.

— Совсем?

— Совсем,— кисло улыбнулся Норт.

Прикрыв глаза, Каттерсон откинулся на спинку кресла, прислушиваясь к пустоте в желудке.

Следующий день они прожили натощак. Редкий снежок не переставал сыпаться с неба. Почти все время Каттерсон просидел у окна; чистый, сплошной снежный покров так и остался нетронутым.

Проснувшись на следующее утро, Каттерсон увидел, как Норт отдирает обложку от греческих трагедий. Красный сафьян окунулся в кипяток.

— А, ты встал? Готовлю завтрак.

Обложка оказалась не слишком вкусной, но каждый честно разжевал свою долю в мягкую кашицу, чтобы обмануть истерзанный голодом желудок. Под конец Пола едва не вырвало.

Первый день, прожитый на переплетах.

— Город вымер,— сказал Каттерсон, глядя в окно.— Ни одного прохожего. Никаких следов на снегу.

Норт не ответил.

— Так больше невозможно. Я пошел — надо добыть настоящей еды.

— Где?

— Пройду по Бродвею. Может, собаку поймаю. Мы здесь подохнем.

— Не ходи, Пол.

— Это почему? Лучше охотиться там, чем умирать здесь. Крупному парню вроде меня нужно много еды — тебе хорошо, ты мелкий... Может, найду что-нибудь на Бродвее. Терять нам нечего.

Норт улыбнулся:

— Что ж, ступай.

Пристегнув нож и одевшись во все теплое, что только нашлось в доме, Каттерсон отправился на охоту. В голове звенело от голода; ему казалось, он плывет, а не спускается по лестнице, неся под ребрами тугой ком пустого желудка.

Руины по сторонам опустевших улиц покрывал чистый снежок; Каттерсон направился к центру города, оставляя за собой цепочку следов — единственную на нетронутом белом покрове.

На пересечении Девяносто шестой и Бродвея обнаружились первые признаки жизни: несколько человек у следующего перекрестка. С бьющимся сердцем, Каттерсон заторопился им навстречу — и застыл на месте.

Над свежим трупом, распростертым на снегу, отчаянно дрались двое мальчишек лет двенадцати; третий осторожно подбирался поближе. Постояв секунду-другую, Каттерсон перешел на другую сторону улицы.

Пустота и снег его больше не угнетали. Когда мир вокруг тебя рушится, спасение на одиноком пути.

Остановившись, Каттерсон посмотрел назад. Длинная цепочка следов, единственная на чистом снегу, уходила вдаль, теряясь из виду. Сколько еще впереди безлюдных кварталов?

Девяностая. Восемьдесят седьмая. Восемьдесят пятая. Дойдя до Восемьдесят четвертой, Каттерсон заметил на углу, у следующего перекрестка, что-то темное. Скорым шагом приблизился и обнаружил лежавшего ничком человека. Нагнувшись, присмотрелся внимательнее.

Пол осторожно перевернул труп. Щеки еще хранили румянец от легкого мороза: бедолага умер, наверное, несколько минут назад. Каттерсон выпрямился и осмотрелся. К окну поблизости прижались изнутри два бледных лица — смотрят с вожделением.

Пока Пол вертел головой, у трупа объявился невысокий смуглый человечек. Некоторое время они мерили друг друга взглядами — гигант и карлик. Глаза карлика горели, в лице читалась решимость. Подошли еще два человека: оборванная женщина и мальчик лет восьми-девяти. Склонившись над трупом, Катгерсон сделал вид, что пытается его опознать,— на самом деле присматривался к своей компании.

Компания увеличилась еще на двух человек; теперь вокруг трупа полукругом стояли и молчали пятеро. Смуглый коротышка сделал приглашающий жест — из дома напротив вышли мужчина и две женщины. Каттерсон нахмурился. Неаппетитного зрелища теперь не избежать.

С неба по-прежнему падал редкий снег. Голод резал внутренности ножом. Тело лежит между ними, одно на всех. Сейчас начнется.

Коротышка потянулся к трупу, Каттерсон подхватил тело на руки, остальные с криками начали тянуть, каждый на себя. Так они закружились в безумном хороводе. Отбиваться одной рукой и ногами было трудно, тем более при таком численном перевесе на стороне противника. Тем более когда ты так ослабел от хронического недоедания.

Зато на стороне Каттерсона оставалось преимущество в живом весе, даже сейчас очень заметное. Он ударил кого-то в лицо — раздался хруст сломанной челюсти; махнул ногой назад — затрещали чьи-то ребра.

— Убирайтесь! Убирайтесь все! Он мой!..

На Каттерсона набросилась женщина; ударом ноги он послал ее в ближайший сугроб.

— Он мой! Проваливайте!

Противники, надо полагать, ослабели от голода больше Каттерсона: драка закончилась тем, что конкуренты оказались на снегу. Все, кроме восьмилетнего мальчишки: этот, решительно приблизившись, бросился бывшему солдату на спину.

Так он и висел там: сил хватило, только чтобы вцепиться и не отпускать. Не обращая внимания, Каттерсон пошел вперед, с трупом на руках и мальчишкой на спине. Боевой пыл в нем постепенно угасал.

Осталось отнести свежего покойника на квартиру Норту; они его разделают без труда. Хватит на много дней: они будут жить...